Многие историки считают день 10 ноября (28 октября по старому стилю) 1917 году пиком успеха Белой гвардии в московских боях за власть с гвардией Красной. То есть между противниками и сторонниками новой совесткой власти, после большевистского переворота 7 ноября (25 октября) сменившей Временное правительство.
К тому времени большевики в Петрограде уже провозгласили в России свою власть. Но Москва с этим не согласилась и восстала. И организовано, и стихийно. Так и началась «московская кровавая неделя» -- первые бои гражданской войны в России, когда впервые сшиблись остатки человеческого благородства с нечеловеческой жестокостью ее участников. Жестокость братоубийства очень быстро нивелировала благородство с обеих сторон, но тогда, в первые дни восстания, ни белые, ни красные еще не хотели ни очень сильно воевать, ни убивать сограждан и распускали пленных по домам. Под обязательство не брать в руки оружие.
Центром восстания стало здание Моссовета на Скобелевской (нынешней Тверской) площади, где был создан Комитет общественной безопасности (КОБ) во главе с московским городским головой и правым эсером Вадимом Рудневым, а центром сопротивления -- Александровское военное училище у Арбатских ворот, на Знаменке, 19. Там теперь в его перестроенном здании располагается Минобороны России. КОБу противостоял военно-революционный комитет (ВРК) под руководством 26-летнего фанатичного большевика Григория Усиевича, который только в апреле 1917 года вернулся в Россию из эмиграции вместе с лидером большевиков Владимиром Лениным в знаменитом «пломбированном вагоне.
Красные, победившие в той войне вообще и в московской бойне в частности, говорили о своих подвигах, но есть и воспоминания белых. Вот они, подчеркивая и свое мужество, и указали, что именно на Знаменке стихийно и родилась Белая гвардия, состоящая в основном из добровольцев. Именно это потом и дало первое название бело армии – Добровольческая. Один из ее первых командиров белогвардейцев полковник Леонид Трескин позже писал: «Первой заботой было наскоро научить владеть оружием учащуюся молодежь. Этот отряд (формировавшийся в Художественном электротеатре — ныне кинотеатре «Художественный») решено было назвать «Белой гвардией», и он и является родоначальником белой борьбы против красных… В течение первой ночи удалось сколотить и вооружить до 300 человек, к большому огорчению, владеющих оружием было в отряде всего пятая часть, которые с места уже отправились на охрану подступов к училищу».
Трескин же чуть позже вспоминал, кто становился костяком добровольцев: «Укажу на один характерный случай на 3-й день борьбы. Пришел старик, убеленный сединами, лет семидесяти, и просит выдать ему винтовку… Предложение остаться для помощи в тылу он отвергает с заявлением: «Раз мои дети в количестве 60-ти человек умирают, то и я должен быть среди них», — «детьми» оказались воспитанники одного из средних учебных заведений, «отцом» же — их директор, взявший винтовку и направившийся в тот район, где в это время был бой».
А сестра милосердия Марии Нестерович-Берг и через годы в книге мемуаров «В борьбу с большевиками» возмущенно сетовала: «Бои все разгорались. Юнкера заняли Театральную площадь, гостиницу «Метрополь» … Но силы большевиков значительно увеличивались, в то время как ряды сражавшихся против большевиков уменьшались, теряя убитых и раненых. Наш комитет возмущался: что делают офицеры? Почему не идут все в училище (Александровское — Авт.)? Чего ждут и на кого надеются? В Москве было тогда зарегистрировано около 55 тысяч человек с боевым прошлым, принимавших участие в мировой войне, и много других незарегистрированных. Если бы они все вышли на улицу, то представляли бы силу, с которой большевики вряд ли справились. В свое время петербургский Генеральный штаб предупредил офицеров секретным приказом о том, что большевики готовят им резню. Ясно указывалась необходимость организоваться и привлечь к себе наиболее надежных солдат. А дрались дети, юнкера, кадеты, гимназисты и небольшая часть офицеров–героев! Куда же девались русские люди, кричавшие прежде о царе и о Родине?».
Но именно 10 ноября, когда белыми был взят московский Кремль, благородство еще жило в сердцах воевавших. Полковник Андрей Невзоров в книге воспоминаний «4-я московская школа прапорщиков» рассказал, как один из офицеров предложил начальнику школы генералу Леониду Шашковскому ликвидировать зачинщиков–бунтовщиков. Старый солдат, кавалер нескольких боевых орденов и многолетний учитель будущих боевых офицеров, тогда очень возмутился: «Вы с ума сошли? Как это можно человека лишать жизни!». Его курсанты, будущие прапорщики отказались стрелять «в своих», и их тоже заперли вместе с разоруженными солдатами 56-го армейского полка, которые перешли на сторону большевиков, но были разгромлены юнкерами.
Часть этих солдат застрелили после разоружения вследствие до сих пор не понятно кем организованной открытой провокации, но большинство все же пощадили даже в бою. Петр Соколов, делегированный в Москву войсковым атаманом Дона Алексеем Калединым, который уже готовил сопротивление большевикам, вспоминал: «Юнкер, молодой мальчик, провожает нас в (Александровское — Авт.) училище. Расспрашиваем его, как дела. Он говорит с воодушевлением: «Сегодня заняли Кремль. Нас никто не посылал. Наш поручик с фронта приехал, говорит: господа юнкера, надо же эту сволочь из Кремля выбить, кто пойдет. Шестьдесят человек в один миг собрались. Поручик говорит — не нужно больше. Открыли ворота, вошли от Манежа… Против Арсенала толпа, все с винтовками, митингуют. Нас завидели, стали стрелять… поручик, такой молодец (старается юнкер передать свои впечатления), командует: «Пальба с колена». Залп дали, потом — в штыки, «ура» … Что здесь было, если бы вы видели… Кто бежит, кто на колени становится: «Ваше благородие, помилуйте». Мы таких не кололи, жалко очень… прогнали только».
Но уже в тот же день, 28 октября, Москва все же стала такой страшной ареной уличных боев, что, по словам очевидца, многим показалось, с что «воюют не город с войсками, не войско с народом, а войско с войском». Большевики накопили силы и бросились в контратаку, безжалостно использую артиллерию в уличных боях. В последующие четыре дня пушки и решили исход Московского восстания. И судьбу многих восставших.
Михаил Вострышев в книге «Москва сталинская. Большая иллюстрированная летопись» вспоминал: «31 октября. Артиллерия бьет и бьет по телефонной станции, Городской Думе, «Метрополю», жилым кварталам — с Пресни, Кудринской площади, Замоскворечья. Весь день с колоколен центра Москвы стреляют по засевшим в Кремле и уже истратившим последние патроны юнкерам». А еще один соратник Ленина Леонид Красин, будущий советский нарком внешней торговли, в те дни написал жене за границу: «Многие очень богатые люди, пережив в Петрограде в октябре большевистское восстание и бои под Пулковом и Гатчиной, выехали «для спокойствия» в Москву, где очутились прямо как в аду («Метрополь» и Национальная гостиница обстреливались артиллерией) и прожили три дня в нетопленом подвале, без воды и без малейших удобств».
И Максим Горький вспоминал: «В некоторых домах стены были пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмысленен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы. В сущности своей московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев».
Белое сопротивление действительно сжимается и сосредотачивается в Кремле и Александровском училище. Туда же с боями прорвался и полковник Владимир Рар, который возглавлял восстание в еще одном кадетском училище Москвы – Алексеевском в Лефортово. Когда стало очевидно, что большевики возьмут верх, Рар приказал кадетам переодеться в гражданское и распустил их по домам, став прообразом многих булгаковских офицеров в «Днях Турбиных» и в советском фильме Александра Алова и Владимира Наумова «Бег».
И 1 ноября (14 ноября по новому стилю) командующий восставшими белогвардейцами и Московского военного округа полковник Константин Рябцев от имени КБО договорился с ВРК о прекращении сопротивления. При условии сохранения жизни сдавшимся белогвардейцам.
Но ожесточение классовой ненавистью, непримиримой яростью и жаждой мести уже стучалось в сердца победителей. И во многих случаях они свое слово сдержали лишь наполовину: сначала выпускали, но потом либо сразу, либо в последующие дни день арестовывали юнкеров, кадетов и особенно офицеров и массово расстреливали их. В частности, через два месяца после октябрьского переворота упомянутый выше милосердный генерал из Кремля Леонид Шашковский и его сын Михаил, банковский чиновник, были расстреляны большевиками.
И в лос-анджелесском журнале «Вестник первопоходника» в мае 1967 года в своих мемуарах «Как полонили Москву» непосредственный участник тех событий Дмитрий Одарченко написал: «Большевики выпустили из Александровского училища всех — мне, по крайней мере, не известны случаи расстрелов и убийств тогда; но побои и издевательства были. Однако уже на следующий день начались аресты среди участников, а потом и расстрелы. Тогда начали разъезжаться; некоторая часть пробралась на Дон, в Ростов и Новочеркасск и положила начало Добровольческой армии…».
Исход на Дон или служба в Красной армии – вот два выхода, которые ждали российских офицеров после начала гражданской войны. Или голодная смерть в холодной Москве, которая после кровавой недели выглядела страшно.
Будущий знаменитый писатель Константин Паустовский, в 1917-м работавший репортером, писал: «В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых фонарей. Весь бульвар был густо опутан порванными проводами. Они жалобно звенели, качаясь и задевая за камни мостовой. На трамвайных рельсах лежала, ощерив желтые зубы, убитая лошадь. Около наших ворот длинным ручейком тянулась по камням замерзшая кровь. Дома, изорванные пулеметным огнем, роняли из окон острые осколки стекла, и вокруг все время слышалось его дребезжание. Во всю ширину бульвара шли к Никитским воротам измученные молчаливые красноармейцы».
Вторил ему и уже упомянутый полковник Назаров: «После окончания боев и прихода к власти большевиков жизнь в Москве совсем расстроилась. Водопровод и электричество не действовали, все продукты исчезли, и купить что-либо можно было лишь на «черной бирже». Достать чего-нибудь съедобного стало задачей, павшую от истощения и непосильной работы лошадь, брошенную на Страстной площади, разделывали по частям и уносили домой. Настроение у всех было отчаянное».
И многие выбирали Дон. В мемуарах «Походы и кони» тогдашний прапорщик Сергей Мамонтов вспоминал: «Нас, конечно, тянуло на Дон, но нужно было преодолеть инерцию. Этому помогли сами большевики, объявив регистрацию офицеров. Те, кто не явится на регистрацию, будут считаться врагами народа, а те, кто явится, будут арестованы. Трудный выбор, как у богатыря на распутье».
Ушел на Дон и прапорщик 56-го пехотного запасного полка, выбравшего революцию и большевиков, Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой и активный офицер белой гвардии в тех московских боях. Свое оружие в Москве он большевикам тогда не сдал и вспоминал: «Своего револьвера я не сдаю, а прячу так глубоко, что, верно, и до сих пор лежит ненайденным в недрах Александровского училища…».
И Марина Цветаева потом, через год, написала трепетное:
—Где лебеди? —Алебеди ушли.
—Аво́роны? —Аво́роны— остались.
—Куда ушли? —Куда ижуравли.
—Зачем ушли? —Чтоб крылья недостались.
—Апапа где? —Спи, спи, занами Сон,
Сон настепном коне сейчас приедет.
—Куда возьмет? —Налебединый Дон.
Там уменя— тызнаешь? —белый лебедь…
Потом Эфрон предал донского белого лебедя, то ли сам лебедь отверг Эфрона. Но в эмиграции, где как писал Александр Куприн, «живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры… Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру».
И муж Цветаевой начал сотрудничать с чекистами. И даже заслужил разрешение вернуться в СССР. Вместе с женой и сыном. Но благородство и удача навсегда отвернулись от них. Сам Эфрон был расстрелян на полигоне «Коммунарка» под Москвой в октябре 1941 года, сын погиб на фронте в Великую Отечественную войну в 1944-м, а еще раньше, жена Марина в августе 1941-го повесилась в Елабуге.
И сегодня уже никто даже не знает точно, где их могилы. И даже отсидевшая и реабилитированная дочь Ариадна Эфрон так и не нашла в бывшем Александровском училище револьвер отца – он был уже не нужен, никого не осталось, чтобы им пользоваться…
10 ноября 2021 г. Москва. Владимир Скачко
